Завтра, 22 июня, День памяти и скорби. У монументов, памятников, воинских захоронений, братских могил соберётся вся страна, чтобы почтить минутой молчания память наших соотечественников, погибших в Великую Отечественную войну.
Среди миллионов и миллионов, чьи жизни унесла та война, не только фронтовики, но и мирное население. И что особенно больно – дети.
Вся тяжесть фашистской оккупации известна жителям нашего района. Старшему поколению – по собственным нерадостным воспоминаниям детства, более молодым – по дедовым и отцовским рассказам, по книгам, сегодняшним школьникам — по информации, полученной во время походов в местный музей, в библиотеки, на школьных и классных мероприятиях, при участии в юнармейском движении.
Могут ли наши мальчишки и девчонки представить себя в тех жестоких условиях? Задаются ли они вопросом: а как бы я поступил?
Шестиклассница гимназии Евгения Мутовкина решила высказать свои мысли на эту тему. Как это получилось? Мы публикуем её сочинение «Маленький скрипач». Евгения – победитель регионального этапа Всероссийского конкурса сочинений «Без срока давности» в своей возрастной группе (11-13 лет).
Играла скрипка в доме Пинкезонов, Всех виртуозной радуя игрой. Навеки в камне он, непокорённый. Простой еврейский мальчик. И герой. Л.Семиколенова «Памяти Муси Пинкензона»
— Баба Нюра, Баба Нюра! Немцы! Немцы в станице! – кричал я, раздирая горло резкими вдохами и выдохами, пока бежал к бабушке.
При виде фашистов, появившихся на горизонте, меня сковал страх. Я чувствовал, как по моей спине бегут холодные мурашки, ужас разливается ледяной рекой, заставляя зрачки сузиться, а плечи предательски затряслись. Мои ладони непроизвольно сжались в кулаки, я не хотел показать своих слёз, которые вот – вот потекли бы горячими ручьями по щекам.
Война… какое страшное, тягучее слово. Я еще не до конца понимаю, что такое война и насколько она страшна. Я просто знаю, что где-то «там» гибнут люди. Ещё недавно я играл с мальчиками на улице, представляя себя героем на войне. Но было не страшно! Раненые поднимались с улыбками на лицах, а убитые оказывались живее всех живых. Тогда мне было весело. Я помню это! А сейчас я хочу плакать.. и мои ладони непроизвольно сжимаются в кулаки.
— Как немцы, Абрамуся? – с ужасом спрашивает бабуля, смотря на меня непонимающими глазами.
— Я видел! Там немцы на танках своих, вот таких больших, ехали! И на таких машинах! – жестикулируя, я показывал, поднимая руку и подпрыгивая выше головы, какая большая была боевая техника.
Моё дыхание давно было сбито, но меня это не волновало. Я должен был предупредить сех и всех спасти. Мы должны бежать!
— Они скоро – скоро тут будут! Пожалуйста, побежали! – я дёргал бабу Нюру за рукав, пытаясь заставить её двигаться быстрее. – Мы должны спасти! Мы должны помочь! Пожалуйста, баба Нюра!
Поздно. Немцы вошли в станицу. Они нагло шли по улицам, заходя в каждый двор. Отовсюду раздавался лай собак, потом выстрелы. Постепенно лай смолк. На пустынных улицах не было людей. Усть – Лабинская погрузилась в непривычную тишину.
— Отец, — промелькнуло в голове, — нужно предупредить его. В госпитале солдаты, наши солдаты.
Вырвавшись из крепких объятий бабы Нюры, пытавшейся втащить меня в хату, через огороды я ринулся на другой край станицы, в госпиталь, где работал врачом мой отец. Я бежал изо всех сил, но мне казалось, что стою на месте. Дыхание всё время сбивалось, ноги не слушались, голова начала пульсировать страшной болью.
— Немцы! – вылившись в открытую настежь дверь госпиталя, вытирая покрасневшие от слёз глаза и шмыгая носом, закричал я из последних сил. В здании началась суета. Медсёстры бегали по коридорам и палатам, успокаивая людей, обещая им, что никого не тронут, что госпитали не уничтожают, что всех спасут. Я, обессилевший вконец, добрел до кабинета отца. Там никого не было. Только на столе лежала моя скрипка. Я забыл её вчера, когда приходил играть для раненых. Прижав инструмент к груди, я тихонько уселся за ширмой.
Фашисты шли со всех сторон станицы, не оставляя никому шансов на побег. Раненых русских солдат брали под руки и выводили на улицу. Один из немцев, судя по всему, офицер, на ломаном русском сказал моему отцу, что необходимо освободить место для немецких солдат и что отец должен лечить их. Я видел лицо отца, окаменевшее, с застывшим взглядом. Медленно, очень – очень медленно папа выпрямился, поднял голову и произнес всего одно слово…
Отца увели, как и весь медицинский персонал. Я ничего не мог сделать. Моё тело не подчинялось разуму. В глазах помутнело, когда я увидел, что по улице к реке в сопровождении конвоя ведут колону людей, среди которых была моя мать. Она, преграждая пусть к обрыву над рекой, что – то горячо говорила немцу. Ударив её, он резко развернулся и направился прочь от колоны.
Я тихонько выбрался из лазарета и побежал к бабушке оповестить о произошедшем. Сил уже не было, поэтому бег был похож на быструю ходьбу. Подойдя к калитке, я вдруг понял, что всё это время скрипка и смычок, найденные в отцовском кабинете, были в моей руке, будто превратившись в ее продолжение.
Баба Нюра встретила меня у двери, обняла так крепко, что мне показалось, кости мои не выдержат её торопливого объятия. Вдруг со двора донёсся резкий голос. За нами пришли. Прижимая скрипку к себе, словно спасательный круг, я чуть ли не бежал за немцем, запинаясь и отставая от его широкого шага. Баба Нюра шла позади, ежеминутно оглядываясь на наш дом, будто прощаясь с ним. Когда нас поставили рядом с ранеными солдатами и родителями, напротив нас начала образовываться толпа. Отец стоял невдалеке, глаза его казались горящими углями, он смотрел то на меня, то на маму и судорожно сжимал и разжимал кулаки. Люди шептались, отводя от нас глаза:
— Детей — то за что? Что за акция устрашения? Бесчувственные, — слышалось в толпе.
Акция устрашения? Я смотрел на знакомые лица в толпе, не понимая сути происходящего, но когда увидел, что фашисты перезаряжают автоматы, направляя на нас черные блестящие стволы, всё сразу стало понятно.
— Стойте! – крикнул я, выступая вперед. – Можно я сыграю напоследок?
Немцы переглянулись между собой, что –то сказали на своём, улыбнулись и кивнули. Особенно был доволен немецкий офицер, он думал, что маленький еврей хочет им услужить и вымолить себе и другим жизнь, исход которой уже был предопределен. Скрипка взлетела к моему плечу, подбородок привычно упёрся в неё, смчок задрожал в моей руке. И полилась музыка… все прислушивались к ней, особенно немцы, улыбки медленно сходили с их лиц. Нет, они осознавали, но не могли поверить, что я заиграл «Интернационал». Из толпы начали доноситься голоса, вплетаясь в мелодию, выводимую мной на скрипке.
— Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой идти готов… — подпевали старшие, вторя знакомой мелодии. Их голоса звучали всё увереннее. Гитлеровцы в бешенстве ринулись разгонять толпу, но они уже понимали, что это был миг их унижения.
Я видел красные от гнева лица немцев, слышал рыдания матери и крики отца. Последовал выстрел. Больно, ужасно больно! Но скрипка ещё жила. Жила вместе со мной и вместо теня. Я видел, как ко мне побежал сначала отец, а потом мать. Ещё выстрелы. Только что не стало родителей. Я тихо всхлипываю, но продолжаю играть. Выстрел. Я чувствую холод. Я слышу крики. Мне больно. Мне страшно. Спасите меня, пожалуйста! Кто-нибудь! Пожалуйста! Услышьте!
— Это и есть наш последний и решительный бой.. – продолжали петь обречённые на смерть люди. Несмотря ни на что, продолжали петь!
Разбита скрипка, нет в руке смычка. В глазах темнеет. Дышать становится тяжелее. Я кричу, но крика моего больше никто не слышит. Мне больше не страшно, больше не чувствуя боли, нет леденящего холода. Я ничего не чувствую. Я мёртв..
Я выиграл свой бой! И память обо мне, и о 370 жителей станицы Усть – Лабинской, расстрелянных во время устрашающей акции, и о миллионах людей, выковавших свою победу в горниле этой войны, храните вы, жители великой непокорённой страны. На правом высоком берегу Кубани в Усть – Лабинске наша братская могила. В огромной каменной глыбе живёт моя душа и моя музыка. Вы приходите ко мне, чтобы не забывать мелодию Победы!
Евгения Мутовкина, с.Красногвардейское.